Любовница Иуды. Роман - А. Гайсин

Следователь Джигурда вскочил с дивана и возмущенно сдернул с носа очки.

– Это противозаконно, Тимур Иванович!

– Чего?! Законник выискался. Кто не с нами, тот против нас. Вот и весь закон, – цыкнул губернатор и опять обратился к Иуде, который медленно поднимался с пола. – Где окопалось ваше масонское гнездо? Только не говори, что на небе…

Тыльной стороной ладони Иуда вытер кровь с разбитых губ, смерил обидчика взглядом и решил потерпеть: чтобы не осложнять обстановку или, что ещё хуже, не проститься с землей раньше срока. А с Коляней он ещё успеет разобраться… Поэтому сказал немного униженным тоном:

– Спросите лучше у Марсальской. Может, она знает?

Ферапонтов опять вскочил с кресла, схватил Иуду за грудки и с силой тряхнул.

– При чем тут Ираида Кондратьевна? Говори, змей!

– А кто мой дух без конца вызывал? Вот в Инферно и подумали, что я буду пользоваться популярностью у вас на острове. И дали мне спецзадание… Будь оно неладно.

– Что за спецзадание? – Челюсть губернатора угрожающе выдвинулась.

– Ну, это… насчет сорока дней, – пробурчал Иуда.

Ферапонтов презрительно оттолкнул арестанта от себя и в сердцах выматерился.

– Все хотят погубить наш остров истинной Свободы. У всех он, как кость в горле. Но Тотэмос не свернет со своей дороги, будет идти своим путем, как заповедал Великий Учитель. Так и передай в шифровке наверх. А Марсальскую не марай, несчастный диверсант! Она дальняя родственница Великого Островитянина. Её корни, как и мои, уходят в толщу веков, в древнюю историю Тотэмоса, и ведут к старшему сыну Адама, который здесь умер и похоронен. По преданию… – Губернатор озабоченно взглянул на свои командирские водонепроницаемые часы. – Твое счастье, что сегодня у нас праздник. А по традиции в этот день мы никого не казним и даже убийцам дарим свободу. Катись ко всем чертям. И больше на глаза мне не попадайся.

Вместе со следователем Джигурдой Иуда покинул гостиницу. На этот раз вид пальмы в центре вестибюля, когда они миновали её библейскую сень, пробудил в Иуде не ностальгические воспоминания, а пустынную жажду.

Только теперь, выйдя за ажурные металлические ворота, Иуда понял, чем с самого начала не понравилось ему здание спецгостиницы. Суровое великолепие каменных линий, розовых колонн и скульптурных приставок в виде ощеренных львиных морд, крылатых херувимов и бородатых божков четко восстановили в памяти один из беломраморных флигелей Иродовой претории, отданных римскому прокуратору на время годовых праздников-торжеств и других важных событий.

Праздник Великого Островитянина

До официального праздника в честь дня рождения Великого Островитянина оставалось немного времени, и Джигурда решил показать экзотическому гостю свой родной городок, уютный и крепенький, как вросший в землю гриб, сорвать который можно было только вместе с грибницей. Казалось, что вся деревянно-кирпичная архитектура этого городка, вся его внешняя и внутренняя жизнь, существуют не сами по себе, как у деревьев или птиц, а благодаря другой жизни, возникшей по чьей-то воле на острове, где прошли обычные детство и юность маленького человека с особой кислотной усмешкой, и теперь все были вынуждены дышать его якобы рассеянным в местном воздухе дыханием, а так же думать его думами и ненавидеть его ненавистью – а это, согласитесь, не каждому под силу. Однако и в подобном странном, лихорадочном бытии при желании можно было найти светлые стороны: с острым, почти болезненным любопытством разглядывал Иуда в мемориальном домике, где родился Великий Островитянин, свидетельства, касающиеся мельчайших подробностей его жизни. Не мог оторвать взгляд от удивительного лица его матери на фотографиях под стеклом (её, кстати, звали Марией), жадно выслушивал интереснейшую историю большой семьи, чем-то похожей на ту, что была ему так дорога…

Джигурда показал Иуде необычный памятник, который раньше возвышался на самой большой площади Восстания, но не так давно был перенесен (вместе с прахом одного из сыновей Адама) на городскую окраину. На старом месте возвели пирамиду-гробницу, этакую местную скинию, куда положили набальзамированное тело Великого Островитянина.

Старый памятник теперь находился на пустыре, заросшем татарником и полынью. Росли там и другие травы, которые не успевали скашивать – они вымахивали по пояс в любую засуху, подобно срубленным головам сказочного змея, возмущая своей живучестью работников управления культуры и радуя мелких держателей скотины. Многие пастухи из близлежащих хуторов пригоняли сюда свои стада… Ходили упорные слухи, что быки и бараны после кормежки на пустыре особенно неистово стремились к продолжению своего скотского рода. А кое-кто из народных целителей уверял на страницах местной печати, что пустырь превратился в мощную энергетическую зону: на людей она, дескать, тоже действует, но избирательно – сильные становятся ещё сильнее, а слабые ещё слабее, вплоть до летального исхода. (Авторам этих строк удалось выжить.) То же самое, происходит и по отношению к умственным способностям. (Тут мы не можем сказать ничего определенного – читателю виднее.)

Памятник был незатейлив по исполнению и прост по композиции: из таинственной глубины пустыря выходила на скучную поверхность земли, почти по самое плечо, мускулистая гранитная рука с закатанным рукавом спецовки, показывая ситцевым небесам выразительный кукиш. (Иуда сразу вспомнил пепельницу на столе у Джигурды в кабинете.) Рельефный большой палец, выполненный вполне в реалистическом духе, с особенно удавшимся скульптору давно нестриженым ногтем, был решительно нацелен в дурную бесконечность и служил удобным местом отдыха для пернатых, особенно ворон, поэтому мятежную руку не успевали очищать от птичьего помета. Ветераны острова проводили здесь свои маевки и митинги, тогда пустырь, заполоненный людьми, ощетинивался (в моменты всеобщего гнева или дружного одобрения) сотнями фиг, как пехотное каре штыками. Группа старейшин даже обратилась к губернатору острова с предложением позолотить кукиш, – так как после этого будет гигиеничней целовать его – да и приятней! Криминальному элементу тоже пришелся по сердцу памятник: могучая рука всегда была испещрена всевозможными рисунками, а однажды на ней появились слова, написанные кровью: «Не забуду родного брата». Их долго не могли стереть – и выжгли серной кислотой. (Но раз в году эта надпись мистическим образом бледно проступала на прежнем месте.)

Когда Иуда со следователем прибыли на площадь Восстания, доступ к телу Великого Островитянина был уже прекращен. Огромная очередь, извивавшаяся по площади, подобно туловищу китайского дракона, или египетской анаконды, шумно выражала недовольство, требуя энергетической подпитки после трудовой недели (отметим, что сотрудники газет подпитывались в обязательном порядке). Вслед за нашим хорошим знакомым, следователем Джигурдой (его спутник, хмурый амбал с покарябанным лицом и рваным плащом на руке, почему-то остался без нашего внимания), мы тоже предъявили свои красные книжицы, и перед нами бесшумно раздвинулись пуленепробиваемые двери в неглубокое подземелье, залитое фосфоресцирующим гипнотическим светом. По бережкам тихого ручейка последних посетителей недвижно стояли воины с оружием наперевес – нашему герою, как он после признался, они показались витринными манекенами, переодетыми в солдатскую форму. Иуда, однако, заметил, что истуканы все-таки дышат, морщатся от укусов множества насекомых, полюбивших атмосферу гробницы, а главное, следят за каждым движением паломников: когда он сунул свободную руку в карман, ежась от пронизывающего холода, ближайший к нему воин сурово пошевелил бровями, а потом и винтовкой. Сзади сердито зашипел Джигурда. Стеариновый свет маленьких лун, утопленных в гранитном потолке, постепенно сгущался. Все острее чудилось Иуде, что он превращается в некий шелкопряд или мотылек, ползущий к восковой свече с потушенным фитилем, который продолжает чадить, источая деготно-серный запашок. Иуда мысленно прошептал: «Прости, Господи, и помилуй!». Ватные ноги механически несли его к стоявшему на подиуме прозрачному саркофагу, где лежала усохшая свеча – восковая кукла в тугом коконе полувоенного френча. Трудно было оторвать от неё взгляд, почти невозможно. То, что через секунду произошло (и чего мы, как ни странно, не заметили), Иуда потом отнесёт на счёт общего наваждения: когда он замешкался в полуметре от саркофага, у него возникло чувство, что за парафиновой маской лица есть некая жизнь, – в то же мгновение левый глаз куклы приоткрылся и подмигнул (как бы в подтверждение этого чувства), именно ему подмигнул, ибо никто этого больше не видел, даже мы, два соавтора, шагавшие рядом со своими героями.